Неточные совпадения
Я
раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах —
еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам
сказать, что с ним сделалось.
Еще через три дня Евсеич пришел к бригадиру в третий
раз и
сказал...
«
Еще раз увижу, — говорил он себе, невольно улыбаясь, — увижу ее походку, ее лицо;
скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может быть».
— Хорошо, —
сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и
еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше не увидимся». Левин понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он
еще раз поцеловал брата, но ничего не мог и не умел
сказать ему.
Вронский в первый
раз испытывал против Анны чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось
еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он
сказал ей прямо то, что он думал, то он
сказал бы: «в этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, т. е. навсегда отречься от него».
— Ну, что, дичь есть? — обратился к Левину Степан Аркадьич, едва поспевавший каждому
сказать приветствие. — Мы вот с ним имеем самые жестокие намерения. — Как же, maman, они с тех пор не были в Москве. — Ну, Таня, вот тебе! — Достань, пожалуйста, в коляске сзади, — на все стороны говорил он. — Как ты посвежела, Долленька, — говорил он жене,
еще раз целуя ее руку, удерживая ее в своей и по трепливая сверху другою.
— Как быстро идет у вас работа! —
сказал Свияжский. — Когда я был в последний
раз,
еще крыши не было.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько
раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? —
сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же
еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет,
скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
— Это можно завтра, завтра, и больше ничего! Ничего, ничего, молчание! —
сказал Левин и, запахнув его
еще раз шубой, прибавил: — я тебя очень люблю! Что же, можно мне быть в заседании?
— Нисколько, нисколько. Ни
разу еще не было с тех пор, как я женат, чтоб я
сказал, что лучше было бы иначе, чем как есть…
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, —
сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав
ещё раз Кити и так и не
сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Васька
еще раз поклонился Анне, но ничего не
сказал ей. Он обратился к Сафо...
— Да, удивительно, прелесть! —
сказала Долли, взглядывая на Туровцына, чувствовавшего, что говорили о нем, и кротко улыбаясь ему. Левин
еще раз взглянул на Туровцына и удивился, как он прежде не понимал всей прелести этого человека.
— Я
еще раз предлагаю вам свою руку, если вы хотите итти, —
сказал Алексей Александрович, дотрогиваясь до ее руки.
― Алексей Александрович, оставьте Сережу! ― прошептала она
еще раз. ― Я более ничего не имею
сказать. Оставьте Сережу до моих… Я скоро рожу, оставьте его!
— Знаете что? Погода прекрасная, пойдемте туда,
еще раз взглянем, —
сказал Вронский, обращаясь к Анне.
— Напротив, на последях
еще веселей. Ну, однако мне пора, —
сказал Степан Аркадьич, вставая в десятый
раз.
— Где вы поместите княгиню? —
сказал Вронский по-французски, обращаясь к Анне, и, не дождавшись ответа,
еще раз поздоровался с Дарьей Александровной и теперь поцеловал ее руку. — Я думаю, в большой балконной?
Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он взял ее за руку и хотел что-то
сказать, но никак не мог выговорить; нижняя губа его дрожала, но он всё
еще боролся с своим волнением и только изредка взглядывал на нее. И каждый
раз, как он взглядывал, он видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною и восторженною нежностью, какой он никогда не видал в них.
— Алексей Александрович! Я знаю вас за истинно великодушного человека, —
сказала Бетси, остановившись в маленькой гостиной и особенно крепко пожимая ему
еще раз руку. — Я посторонний человек, но я так люблю ее и уважаю вас, что я позволяю себе совет. Примите его. Алексей Вронский есть олицетворенная честь, и он уезжает в Ташкент.
— Как же ты послала
сказать княжне, что мы не поедем? — хрипло прошептал
ещё раз живописец
ещё сердитее, очевидно раздражаясь
ещё более тем, что голос изменяет ему и он не может дать своей речи того выражения, какое бы хотел.
«Ну-ка, слепой чертенок, —
сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот
раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да
еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
Полицеймейстеру
сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были
еще только статские советники,
сказал даже ошибкою два
раза: «ваше превосходительство», что очень им понравилось.
Ставши спиной к товарам и лицом к покупателю, купец, с обнаженной головою и шляпой на отлете,
еще раз приветствовал Чичикова. Потом надел шляпу и, приятно нагнувшись, обеими же руками упершись в стол,
сказал так...
— Это, однако ж, странно, —
сказала во всех отношениях приятная дама, — что бы такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю. Вот уже во второй
раз я все слышу про эти мертвые души; а муж мой
еще говорит, что Ноздрев врет; что-нибудь, верно же, есть.
«Посмотреть ли на нее
еще или нет?.. Ну, в последний
раз!» —
сказал я сам себе и высунулся из коляски к крыльцу. В это время maman с тою же мыслью подошла с противоположной стороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я повернулся к ней, но так быстро, что мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня в последний
раз.
— Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу
еще раз увидеть его,
сказать ему хоть одно слово.
Жаль тоже, при всей своей энергии и решимости протестовать, — которую она уже
раз доказала, — у ней все
еще как будто мало самостоятельности, так
сказать независимости, мало отрицания, чтобы совершенно оторваться от иных предрассудков и… глупостей.
— Ax, жаль-то как! —
сказал он, качая головой, — совсем
еще как ребенок. Обманули, это как
раз. Послушайте, сударыня, — начал он звать ее, — где изволите проживать? — Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.
— Кажется, придется мне не
раз еще его увидать, —
сказал он Дуне.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра
скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих пор
еще ни
разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
Беру тебя
еще раз на личную свою ответственность, — так и
сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда было…
— Вот и
еще раз мы должны побеседовать, Клим Иванович, —
сказал полковник, поднимаясь из-за стола и предусмотрительно держа в одной руке портсигар, в другой — бумаги. — Прошу! — любезно указал он на стул по другую сторону стола и углубился в чтение бумаг.
— Вы ей не говорите, что я был у вас и зачем. Мы с ней
еще, может, как
раз и сомкнемся в делах-то, —
сказал он, отплывая к двери. Он исчез легко и бесшумно, как дым. Его последние слова прозвучали очень неопределенно, можно было понять их как угрозу и как приятельское предупреждение.
Заика
еще плотней вжался в угол, но владелец книг положил руку на плечо его,
сказав третий
раз, очень спокойно...
Клим взглянул на нее почти с досадой; она
сказала как
раз то, что он чувствовал, но для чего не нашел
еще слов.
— Я понимаю: ты — умный, тебя раздражает, что я не умею рассказывать. Но — не могу я! Нет же таких слов! Мне теперь кажется, что я видела этот сон не один
раз, а — часто.
Еще до рождения видела, —
сказала она, уже улыбаясь. — Даже — до потопа!
— Так очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, — это его не очень огорчило. «Меня хорошо кормит один глаз», —
сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. — Он
еще раз вздохнул и щелкнул языком: — По-русски это — прилично, но, кажется, неинтересно…
Он выговорил все это очень быстро, а замолчав,
еще раз подвинул чашку Климу и, наблюдая, как брат наливает кофе,
сказал тише и — с удивлением или сожалением...
— Извини… Одеколон. — Чихнул
еще два
раза и ‹
сказал›: — Очень крепкий.
— Отстань! Семинарист этот был прилежным учеником, а чудотворца из него литераторы сделали за мужиколюбие. Я тебе
скажу, что бурят Щапов был мыслителем как
раз погуще его, да! Есть
еще мыслитель — Федоров, но его «Философия общего дела» никому не знакома.
Он чувствовал себя
еще раз обманутым, но и жалел сизого человечка, который ничего не мог
сказать людям, упавшим на колени пред ним, вождем.
Сейчас уже половина третьего, а ее все
еще нет. Но как
раз в эту минуту слуга, приоткрыв дверь,
сказал...
Пояркова Клим встретил
еще раз. Молча просидев часа полтора, напившись чаю, Поярков медленно вытащил костлявое и угловатое тело свое из глубокого кресла и, пожимая руку Прейса,
сказал угрюмо...
Бальзаминов. Порядок, маменька, обыкновенный. Узнал я, что в доме есть богатые невесты, и начал ходить мимо. Они смотрят да улыбаются, а я из себя влюбленного представляю. Только один
раз мы встречаемся с Лукьян Лукьянычем (я
еще его не знал тогда), он и говорит: «За кем вы здесь волочитесь?» Я говорю: «Я за старшей». А и сказал-то так, наобум. «Влюбитесь, говорит, в младшую, лучше будет». Что ж, маменька, разве мне не все равно?
— Ну, полно лежать! —
сказал он, — надо же встать… А впрочем, дай-ка я прочту
еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. — Захар!
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда! — думал он. — А то после такого лета да
еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика… Правду
сказать, я бы сегодня не поехал в театр, если б уж был женат: шестой
раз слышу эту оперу…»
—
Еще раз… последний! —
сказал он, — и если не удастся — не стану: нельзя!
В последнее мгновение, когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул
еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна, Вера и Тушин обменялись взглядом — и в этом взгляде, в одном мгновении, вдруг мелькнул как будто всем им приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные ими муки… Никто не
сказал ни слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого взгляда, — не заметила ничего и толпившаяся невдалеке дворня.